LOCAL BUT NOT ISRAELI (in russian)
Михаил Гробман
МЕСТНЫЙ, НО НЕ ИЗРАИЛЬСКИЙ
В истории современного нам израильского искусства Рафи Лави занимает особое место. В наши дни закончился некоторый период, к которому принадлежал Лави и на который он оказал большое влияние. Это дает нам основание сегодня подсчитать доходы и убытки, связанные е его деятельностью.
Рафи Лави, в отличие от художников его поколения, не просто одна из фигур на интенсивной израильской сцене. Рафи Лави – это институция, явление, школа и образ мысли.
Как Афродита родилась из морской пены, так Рафи Лави родился из пены Зарицкого. И в некоторой степени повторил судьбу своего киевско-тель-авивского предшественника. Зарицкий отставал со своим экспресионистическим импрессионизмом, а потом с экспрессионистическим абстракционизмом от своего поколения (это было поколение русских футуристов). И Рафи Лави присоединился с опозданием к открытиям Раушенберга и достижениям Дебюфи – даже Томбли не помог ему освободиться от чарующего пения этих двух сирен. Парадоксальным образом – Рафи Лави, самый местный и преданный Тель-Авиву человек, оказался в своем стиле самым далеким от израильской жизни и культуры художником. Впрочем, это не вина Рафи Лави, а беда всего нашего местного искусства – вассальная зависимость от атлантических властителей дум. К тому же слуга всегда смеется с опозданием вслед за смехом своего господина.
Но тем не менее работы Лави обладали той неожиданной рст-раненностью, смелостью и неконформистским лиризмом, которые привели к нему молодежь и создали вокруг него атмосферу любви и почитания. Рафи Лави, блестящий культуртрегер и педагог, воспитал целое поколение молодых художников. Он внушил им преданность идеалам на фонте возрастающей коммерциализации нашего отечественного искусства. Фанатическая любовь Рафи Лави к музыке придала особый, почти религиозный характер его занятиям с учениками. Во всех действиях и привязанностях Рафи Лави прослеживается тот дотехнологический гуманизм, который был так характерен для XIX века. Но в двух вещах система Рафи Лави вступает в категорический конфликт с его душой, погруженной в прекрасные сны Песталоцци. 19-й век в искусстве был насквозь нарративен, что через головы многих десятилетий соединило его с нехитрыми рассказами концепт-арта
60-70-х годов. Рафи Лави – верный последователь модернизма – признает только чисто пластический язык форм, и даже его коллажная игра целиком: подчинена бестелесному языку ангелов чистого искусства. Кроме того, 19-й век требовал от художника прежде всего тотального технического умения, “тотального профессионализма в рисунке, в живописи, в перспективе и композиции. Рафи Лави легитимизировал в своей системе сладкие дилетантские наслаждения, когда рука не является рабой глаза, т.е. не поспевает за движением мысли. Таким образом, система Рафи Лави способствовала тому, что в молодом израильском искусстве появились талантливые художники-«инвалиды», у которых было вce, кроме одного, – их руки не подчинялись их мозгу. Так возникло среди молодежи пренебрежение к главному, на чем стоит всякое творчество, – к технике и материалу. Так возникла мода «запрыгивать» в искусство, не затрудняя себя многолетней и утомительной профессиональной учебой. Пока царствовали в мире остатки абстракционистской и поп-артной идеологий, пока концепт-арт и минимал-арт были в силе, на взлете – многим дилетантам было легко спрятаться за интеллектуальные щиты и псевдоинтеллектуальные ширмочки нового времени. Но, как сказал Экклезиаст, – все проходит. Новый фигуративизм вернулся собирать свои плоды. И вина школы Рафи Лави в том, что израильские выставки заполнились вереницами неумелых, непрофессионально нарисованных, неграмотно сделанных произведений искусства. Кажущаяся революция прошлых лет обернулась своей реакционной, консервативной стороной. Тот, кто не умеет рисовать, – будет вечно держаться и защищать эпоху, место которой давным-давно в музеях и энциклопедиях.
В течение времени школа Рафи Лави превратилась в секту, где свои узнают своих в толпе, где свои поддерживают своих и свои хвалы своих. Это было некоторое отсутствие общественной гигиены и школа Рафи Лави оказалась первой жертвой замкнутости на себе. Эта замкнутость привела к тому, что снобистская эстетика подчинила себе интеллектуальное движение вперед. Снобизм и групповщина повлияли не только на художников, но и на целый ряд кураторов, которые таким образом в своих выставках обсцессивно остановились только на работах маленькой тель-авивской группки художников. Разумеется, это не оздо–ровило художественный климат общества.
Кабинетный гуманизм и преданность чистой эстетике, вышедшие из школы Рафи Лави, являются глубоким анахронизмом, но это не значит, что они умерли. Они до сих пор возникают из разных углов, заполняют залы музеев и галерей и тянут израильское искусство своими старушечьими лапками назад. Но было бы нечестно обвинить Рафи Лави и только Рафи Лави в бесполезных эстетических играх нашего искусства. Пусть не радуются завистники Рафи Лави вышесказанным словам – пусть посмотрят на себя в зеркало.